Архангельское
«Глаза разбежались, – отмечал Герцен, – изящные образы окружали со всех сторон. Уныние сменялось смехом, Святое семейство – нидерландской таверной, Дева радости – видом моря. Пышный Гвидо Рени роскошно бросает краски, и формы, и украшения, чтобы прикрыть подчас бедность мысли, и суровые Ван Дейка портреты, глубоко оживленные внутренним огнем, с заклейменной думой на челе, и дивная группа Амур и Психея Кановы, – все это вместе оставило нам воспоминанье смутное, в котором едва вырисовываются отдельные картины, оставшиеся Бог знает почему, тоже в памяти. Помнился, например, портрет молодого князя, верхом, в татарском платье, помнился портрет дочери м-м Лебрен. Она стыдливо закрывает полуребячью грудь и смотрит тем розовым взглядом девушки, которой уже не много до поцелуя, волнующего ее душу чистую, как капля росы на розовом листке, и огненную, как золотое аи. Не раз, быть может, старый князь останавливался перед ней, желая отодрать ее от полотна, восстановить растянутые в одну плоскость формы, согреть их, оживить и крепко прижать к своему татарскому сердцу».
Комната в усадебном доме. Картина неизвестного художника, начало XIX века
Вместе с восхищением усадьбой Герцен, подобно Пушкину, прямо высказал свою симпатию к ее владельцу. Из уст революционера-народника, основателя общества «Земля и воля», испытавшего арест и 6-летнюю ссылку, это звучало несколько странно. Однако на сей раз общество не возмутилось. Писатель, нашедший ответ на вопрос, кто виноват (конечно же помещик), с легким сердцем наслаждался тем, что, согласно своему мировоззрению, должен был презирать. Более того, он пользовался комфортом и был за то благодарен помещику Юсупову, которого явно отделял от обобщенного образа русского аристократа: «Иностранцы дома, иностранцы в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, а для Запада – русскими привычками. Они представляли какую-то умственную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и нестерпимом эгоизме».
Прошло немного времени после смерти старого князя, а усадьба все еще хранила былое великолепие.